Перечитал Булычёва, “Смерть этажом ниже”. Когда-то этот роман мне не слишком нравился, я его относил уже к периоду старения. Передумал: он и правда сильно злой, но неплохой. К этому моменту Булычёв уже озлился, но ещё не растерял талант… что ли. Вернее, его талант поменялся, он стал писать натуральней, но менее чувственно.
Для сравнения, абзац про слона из старой ещё повести “Великий дух и беглецы” (на всю жизнь запомнился):
Потом он снова шел. И ему казалось, что за ним следует слон. Большой белый слон с упругим хоботом и вислыми ушами. Слон топал по песку и подгонял Павлыша. Слон был видением. Твари тоже были видением. Огонек был видением. Ничего в самом деле не существовало – только песок и вода. Вода была зеленая и добрая. В ней мягко лежать. Она понесет обратно, к кораблю, положит у люка, и Глеб Бауэр, сам, своей волей вышедший из анабиоза, подойдет, возьмет Павлыша на руки, отнесет в каюту и скажет: ты молодец, Слава, ты далеко ушел.
И вот абзац из “Смерти”:
Обратно к гостинице Шубин пошел другой улицей – заблудиться было трудно, город распланировали в девятнадцатом веке по линейке. Стало теплее, и белый снег остался только во дворах. Крыши были мокрыми, тротуары и мостовые покрывала кашица, которая брызгала из-под колес набитых народом автобусов. Над очередью, что стояла за грейпфрутами, висел приклеенный к стене неровно написанный лозунг: “Защитим чистый воздух!” Борьба за чистоту окружающие среды, отраженная в лозунге, висевшем слишком высоко, чтобы его не сорвали походя, вызвала в Шубине раздражение. Он вспомнил о Борисе и ощутил сочувствие к химзаводу.
Солнце блеснуло сквозь сизые облака, и сразу же его закрыла туча. Пошел холодный дождь. Очередь покорно мокла, накрывшись зонтиками. Шубину показалось, что дождь воняет, и он пожалел, что не взял зонтика.
Что-то в его описаниях стало правдивее, но злее. Однако это всё-таки довольно интересно читать. Просто очень другой, странный Булычёв. Мне больше нравился тот, который написал “Можно попросить Нину”.
Вообще, этот, второй Булычёв чем-то похож на Стругацких. Однако те никогда не были сказочниками; фантазёрами – может быть, но у них всюду сквозила, больше ли, меньше ли, эта язвительность, готовность разить, сподвигать, капать ядом по больному. Такие люди не пишут сказки, потому, что сказочнику важно доверие. В сказку веришь только тогда, когда не ждёшь грязи. Сказочники говорят о добром, чистом.
Булычёв-прежний был сказочником, а такой вот переходный Булычёв, откуда ни возьмись, оказался даже неплохим, но – просто фантастом. Даже социальным фантастом. Даже почти не фантастом уже. Странно. Хотя дальше он что-то совсем больное и неприятное писал, всё равно странно.
